Иисус впервые является единственным смысловым центром картины. И становится отчетливо видно то, что художник объясняет нам с самого начала. Только теперь не заметить это уже невозможно. На картинах изображен не Бог, а человек.
Он устал. Он измучен. Он всматривается в небо в поисках опоры. Силы на исходе…
Что дает ему силу? Вера в то, что он послан Богом?
В какой мере он «вынужден играть свою роль»?
А если нет ясных указаний от «режиссера»? Нигде в Евангелии не описано, что Иисус получает от Отца Небесного какие-либо предписания.
Люди часто представляют себе Бога как человекоподобное существо, сидящее на облаке и раздающее указания о том, что должно произойти. А если нет такого существа? И Бог – это закон жизни, это всеобщая связь, это любовь?
Если Иисус – человек, и в полной мере, до конца, человек, то, может быть, он не может иначе? Он не может свернуть с этого пути, каким бы страшным и одиноким не был этот путь. Потому что само его существо, само его отождествление с духом любви к людям, ведет его, подсказывает ему и, в конце концов, приводит на Голгофу. И в этом чаша его судьбы. И когда в Гефсиманском саду он обращался к Тому, кто вел его, он в отчаянии спрашивал: «Неужели нельзя мне, оставаясь собой, не выпить до дна эту чашу?! Но если нет иного пути для меня, то пусть свершится этот».
И, может быть, этим он силен? Принятием неизбежности своего пути и той силой, которую дает любовь? И это помогает ему выдержать не только физические мучения, но и пронзительное одиночество среди людей, отвергающих его, жестоких и бездушных. И стараться в последние часы и минуты сделать что-то для тех, кто хоть немного готов видеть и слышать его… В этом его сила, его свобода и огонь Жизни.
В этом же его слабость. Слабость быть человеком.
Федор Михайлович Достоевский: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф.М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 28, кн.1. Л.: Наука. 1985. С. 176). (Из письма Н.Д.Фонвизиной, 1854 г.)
Не с идеей истины, а с человеком. Не в правоте, а в любви.